От него никогда не требовали быть умным. Владеть стихией, показывать силу, подражать Итачи, пытаться догнать его — да. Думать — никогда, это не входило в предназначение и функции младшего, не такого талантливого — а значит, вообще не талантливого — сына. Саске никогда не говорили, что весь их клан могут вырезать; чем питался шаринган, что такое посттравматика (о ней никто вообще не знал), что свои могут убивать своих — не на страницах книг, не в семейном архиве, а по-настоящему. Никто никогда не предполагал, что Итачи... что Саске... что...

Саске не... Саске не... Саске не... не... не... НЕ. НЕ Не. Не. НЕ.

Шиноби всегда готовы к войне, самый сильный клан всегда готов применить свою силу. Это нормально. В теории каждый из них готов умереть — во имя клана и долга — в любую минуту, и временами на миссиях в самом деле (редко) умирали родственники, на похоронах которых приходилось присутствовать. Мальчишкой это воспринималось как... рутина? Ведь его учили, что это — нормально; что так бывает (если ты недостаточно силён), но пока есть семья, пока есть клан, пока есть сила, единство, воля и иерархия, пока ты крепок духом, пока любишь свою кровь — всё в порядке. Что у них, Учиха, всё по определению могло идти только правильно.

Но то, что сейчас происходило, не было правильным.

Саске не понимал, что произошло. Он знал — это смерти; весь район убит. Его семьи больше нет. Но знание — это не принятие, это не полка точного понимания, это... Мальчишка ещё десять минут назад планировал рассказать о своих успехах в школе матери. Отец, конечно же, не будет слушать, а нии-сана в последнее время дома не было, а особенно не было его для Саске, даже когда оба, казалось бы, находились совсем рядом. У него случилось хорошее настроение, куча энергии, запал; о, каким хорошим должны были стать остатки вечера и... во что обернулись всего за несколько минут. Что. Это. Что. Это. ЭТО. ЧТО?!

У него не оказалось времени на то, чтобы принять происходящее, чтобы сориентироваться, чтобы вникнуть, чтобы подумать, чтобы, чтобы, чтобы... Мир, пол, комната, в которой находился младший из их ветви Учиха, потеряли свою реальность. Все откатилось назад, стало шумным, подвижным, красным. Болезненным. Пропитанным смертью. Моментами ухода жизни; жаждой, мельтешением, чем-то еще в изобилии, чего понять в силу возраста и опыта пока не мог. Но запомнил. Саске вспоминал миссии, на которые Итачи соглашался его брать и... и.. всё это... походило, ощущалось, выглядело как одна из них. Отработано, быстро, слажено: так расправлялись с врагами, так зачищали, так избавлялись, так не оставляли шанса ни сбежать, ни увернуться. Это воистину могло восхитить — тем, насколько чисто исполнено; как шиноби, как бойца. Но Саске не восхищался, потому что это был его клан. А то был нии-сан. Его нии-сан, на которого он пытался походить, если не ровняться, то хотя бы прыжком дотянуться,  сделал это всё с... его кланом? Собственной семьей? Ото-сан и ока-сан? Они все... Это всё...

Резня. Скотобойня.
Небо залито кровью. Ею же залита земля.
Копошение болью отзывались в глазах, в руках, где-то внутри.
Саске не понял в первый раз, отрицал во второй, попытался закрыть глаза на третий, но картина повторялась из раза в раз, на каждом новом кругу Ада обрастая деталями. Отвратительными, мерзкими, скрупулезным, страшными, ужасающими.
От простой растерянности, непонимания и паники Саске перешёл в состояние, которое ранее не испытывал. Ему хотелось прекратить. Ему хотелось выдавить себе глаза, проткнуть перепонки. Ему хотелось бежать. Ему было страшно. Больно. Обидно. Странно. Д и к о . Ему не нравилось то, что происходило кругом; то, что не мог отвернуться; то, что нии-сан, которым он так восхищался, применил это восхищение для тако... это всё в самом деле сделал Итачи?

Прекрати.
Прекрати.

Прекрати.

ОСТАНОВИСЬ.

ХВАТИТ.

Казалось, что эта пытка — нет, мальчишка понял, что это не реальность; не реальность настоящего, но недавнее прошлое, зачем-то показанное ему едва ли не сотни раз — продлилась вечно. Казалось, что она никогда не закончится. Он не знал, когда начал кричать, когда плакал; когда у него закончились силы, когда единственной опорой стал пол. Сначала для колен, после — для рук, после — для щеки. Не знал, на каком кругу каждый_чертов_момент, каждый_чертов_крик_удар_звук отпечатался в мозгу, сколько бы Саске не пытался — судорожно, из последних сил — изолироваться или закрыть глаза. Это не прекращалось. Повторение одного и того же — единственного, чего он боялся, но о существовании чего (этого страха и связи_ не_догадывался) — стал его всем, потому что другое растерялось. Странно, что он не поседел. Странно, что не умер от остановки сердца. Учиха — это сила. Они живучие. Они питались болью, не так ли? Саске не понимал этого, не знал; его жизнь, кажется, являла и должна была являть противоположное, отличное от предыдущего. Но в момент потеряла... всё. Будь то ценность, фокус, знание, опору. Её же — опору — потеряло и тело, как и силы. Не сопротивляться, не пытаться прекратить, лучше бы даже не дышать, потому на это, казалось, его не хватало.

О том, что на самом деле прошло меньше минуты, мальчишка конечно не знал. Имело ли оно значение? Боль являлась болью независимо от того, реальна она или нет. О чём он прежде не знал тоже, чем и не захочет интересоваться. Ведь Саске жив. Он, чёрт подери, жив — это единственное, что стало понятным, когда комната вернулась к прежнему состоянию, когда реальность — что-то потерявшая — вернулась, буквально обвалившись поверх рухнувшего на пол мальчишки; обслюнявленного, в севшим голосом, изодранной глоткой, мокрыми глазами, разрушенным миром и когтями, стертыми до крови.

— Почему... — сначала тихо, потому что не хватало ни воздуха, не понимания. Отдышаться. Сомнений нет: это сделал нии-сан. Сомнений  в том, что все мертвы, у юного, но всё же шиноби, не имелось с самого начала тоже. Теперь картина понятна, ясна, кристальна читаемая, словно бы слезами Саске смыл кровавый налет, дав ему стечь, дабы рассмотреть. Он понял, почти принял (на это ему понадобился ещё какое-то время, подсознание объединилось с сознанием и ушло в изоляцию, дабы спасти себя) то, что случилось. Так бывало с миссиями. Так бывало в истории. Саске только не понимал, не мог найти причины... — ПОЧЕМУ? — громко повторил, сжимая кулаки и чудом найдя в себе силы для того, чтобы оторвать щеку от пола, кое-как подняв ни то лицо, ни то взгляд замутненных глаз на Итачи. — Нии-сан, почему... — слезы выплаканы; он бы заплакал ещё, но сейчас ни в голове, ни из глаз ничего не лилось. Сухо, внутри скрипело, шершаво, ужасно, что хоть кровью плюйся да увлажняй пересохший рот. Такой же кровью, как и та, коей пропиталась земля на всей улице. — Почему ты так поступил! — это был бы почти крик, если бы голос не съехал, ни то хрип, ни то звон; надорвался, и без того надломленный — это без сомнений.

Нужно собрать все силы и что-то сделать. Узнать, почему, узнать, что... нет. Ведь Итачи всех убил. Захочет убить и Саске? Если честно, то о подобном мальчишка думать не мог. Он вообще думать не в состоянии, пытаясь просто рассмотреть нии-сана, упершись в него не желавшим проясняться взглядом да щурясь, чтобы хоть как-то сфокусироваться на тёмной, казавшейся невероятно высокой фигуре на фоне ночного неба, что луной и звездами подчеркивало своим блеклым светом очертания теней мёртвых родителей и кидали тени во тьме. Итачи.

Если ты избавляешься от своего прошлого, то будь готов к тому, что настоящее начнет чем-то заполняться. Кем-то. Избавление от старых связей непременно ведет к образованию новых, и так по кругу, бесконечно. До самого конца, пока ты не остался одним-единственным человеком в мире. Саске не стремился оставаться одним-единственным, но одному, в одиночку, в стороне ото всех — вполне. По крайней мере, сейчас. По крайней мере, на ближайшее время. По крайней мере, когда порешал со своими старыми связями и теперь, если так посмотреть, успел обзавестись... новыми?

У юноши не осталось ни сил, ни желания обдумывать всё это сейчас, будучи вымотанным, усталым и тяжелым, несмотря на облегчение по ряду долгое время мучивших вопросов. Он позволил бы себе нырнуть в свой внутренний мир, если бы знал, что в мире не осталось ничего другого; ничего другого, для чего требовалась бы сила. Однако Кагуя, воскрешения, вся эта война и её последствия — это наглядно показало, что шиноби — не предел мощи, угроза — настоящая — могла исходить вовсе не от самих людей, а потому Учиха понадобится ещё больше силы, ещё больше знаний, ещё меньше привязки к тому миру, в котором он существовал все эти годы. Ему всегда будет мало. Ему никогда не найдётся месте среди тех, кому достаточно и кто успел устать. Такова его деформация, установка, характер; таков его выбор, таково решение, принятое самостоятельно после всех манипуляций над его жизнью со стороны Итачи, Конохи, Орочимару, Обито, Мадары... Теперь он сам по себе, сам себе режиссер и судья. И потому не стоило, не имелось смысла открыть в себе то, что могло хоть как зацепиться за других людей. За Команду Номер Семь, за Итачи, за "Така". Ведь даже последние... последние, не задавая вопросов о глубокой натуре Саске, о его прошлом, да вообще не интересуясь — как и мир прежде — его историей, поддержали, пошли и заняли какую-то нишу в сердце нукэнина. Странную, неоднозначную, но юноша знал это чувство — когда не всё равно до той степени, чтобы беспокоиться на бытовом уровне, но совсем недостаточно, когда речь заходила о цели, ради которой можно не задумываясь переступить. Пока не поздно, пока это не нужно, пока ошибки не повторились, Учиха решил обрубить и здесь всё тоже.

Суйгетсу. Карин. Джуго. Наверное, Саске многое мог бы сказать о них. Если бы захотел. Если бы это было важно. Если бы это не стало укреплением того, что вполне можно было назвать тонкой, хлипкой, но связью. Нитью. Потому не сказал и не скажет, намереваясь выкинуть из памяти, сердца и нутра, сохранять в котором хоть что-то оказалось достаточно сложно: всё выпадало, а что не выпадало, то деформировалось. Ни то под проклятьем, ни то под сломанной личностью, ни то под решениями. И всё-таки. Ему правда надо идти.

Это уже и планировал было сделать, отчего-то не оттолкнув Карин сразу и позволив ей словно бы в последний раз прикоснуться к себе (как же это всеобщее помешательство раздражало и вводило в недоумение, если честно; какой-то чертов гротеск и преувеличение привлекательности, с которым Учиха приходилось жить и ловить саркастические реакции своего окружения, да и свои собственные). Ей было особенно много, что сказать, ведь эта девица так походила на Сакуру. В плохом, хорошем и никаком смыслах: обе отчего-то любили его, обе и чёрта о Саске не знали, на деле понятия не имея ни о его прошлом, ни о нём самом, обе готовы сделать и последовать почти куда угодно; обе были досаждающими, но полезными. И обе были разными. Никакой драмы — кроме Саске — в жизни Сакуры, и жизнь как единая драма, в которой Учиха стал закономерной фиксацией с понятной болью в жизни Карин. Джуго... с ним всё куда страннее, но понятнее. Даже понятнее, чем с Суйгетсу, чей ход мысли юноша так и не смог в полной мере понять. Да, если честно, даже не пытался. Ему всё равно. Это не было его целью. Его цель — смерть Итачи, после — месть Конохе, а теперь... теперь его цели с "Така" не пересекались. Саске один на один с собой. Стоило бояться. Ему или... миру.

Однако, когда Учиха ощутил себя стиснутым в объятиях, то даже как-то шире раскрыл глаза, немного удивившись. Это... неловко и странно, ведь на протяжении многих лет он не то чтобы часто обнимался. Тем более искреннее. Тем более прощаясь. Тем более... вот со всей этой предысторией. С Джуго, который тёплый, но вовсе не телом, а... душой. Странное ощущение. Секунда чего-то вздрогнувшего в Саске, какого-то момента удовлетворения и принятия, прежде чем всё вернулось на свои места. Но отталкивать никого не стал. Пускай возьмут это в качестве извинений. Ведь, каков момент: всех троих Учиха Саске пытался убить. Как минимум единожды. Каждого из них бросал. Как минимум единожды. А они всё равно остались с ним, имея возможность уйти. А они всё равно пришли попрощаться, даже зная, что сам нукэнин этого делать не намеревался.

Объятия разжались, дискомфорт спал. Наконец-то. Юноша усмехнулся, ненадолго прикрыв глаза, после чего отцепил от себя Карин, обошел Суйгентсу и спокойно двинулся дальше.

— Вы все, — однако, остановился спустя десяток шагов. Обернулся в профиль. На лице мелькнула невыразительная улыбка, — спасибо, -  после чего двинулся дальше, вскоре вовсе исчезнув благодаря своим техникам. Из поля зрения мира, к которому временно (?) решил себя не относить.

Учиха Саске умел улыбаться. Он просто не видел в этом тяги или повода. Однако с "Така", как и с Командой Номер Семь, это выходило проще, чем с другими. Выходило в принципе. Особенно с Наруто, особенно с Суйгетсу (этот водяной умел смешить, отрицать не стоило). Как бы холоден Учиха не был, сколько бы мир ему не безразличен, а когда-то давно — в самом начале — его сердце отличалось проклятой, но очевидной тягой к теплу, а ещё юноша неизменно не страдал аморальностью (вне своего короткого помутнения), какой хронически страдал даже Итачи. А, значит, улыбка — это те двери в мир, что открывались редко, но непременно несли за собой чуть больше, чем слова или постоянная эмоциональная взвинченность других. И подобно деликатесу на то и являлась исключением.

Юлия Савичева - Корабли
ошибка. повторите попытку.
[отклонить]
ошибка. разрыв между фрагментами. ошибка.
фрагмент не найден.
ошибка.
[отклонить]
отсутствует окончание корневого кода.
ошибка.
[отклонить]
ошибка.ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка.
[отклонить]

глаза, открывающие и закрывающие миры, проникающие в самую его глубь, смотрели в... небо? в самом деле, над ними по-прежнему было небо. серое, затянутое тучами, что вот-вот и начнёт капать. зрение то и дело блурит, плывет, мельтешит, меняет контрастность, четкость, искривление, мекнет, гаснет и вновь зажигается. коды смешивались и маячили перед обзором, навязчиво выдавая окно за окном, призывая к реакции и действиям. вытесняли друг друга, меркли, выбивались пикселями. в той плоскости они оба распадались на частицы, рассыпаясь в тёмную пыль и медленно уходя в ничто. но, если честно, саске плевать на тот мир. в этом мире, единственно-реальном, он ощущал холодеющую руку брата, что сжимал из последних сил, лёжа потрепанным кровавым месивом рядом с ним. по-настоящему. под настоящим серым небом. ещё немного - и ощущая на своих щеках настоящие холодные капли. руки, капли, успокоение и смерть. ну вот и всё.

мы свободны, итачи.
мы оба теперь свободны.

потому что у них не было выбора. один слишком стёрт, а второй не желал быть возвращенным. остались только они, и не станет их тоже вместе. обоих. система осталась довольна, лишившись двух не подконтрольных учиха. учиха довольны и сами, лишившись себя.

саске из последних сил запустил принудительное закрытие всех окон, чтобы просто взглянуть на серое небо над собой, почувствовать капли на ресницах и коже, крепче сжать руку брата и, наконец, закрыть глаза. насовсем.

мы наконец-то свободны, нии-сан.

никакой перезагрузки не планировалось.
никакого включения. ничего экстренного.
жизнь должна была остановиться. совсем.
так, как саске того и хотел. как верно.
но... кажется, что-то опять пошло не так.
он жив. снова. опять.

внутри ничего. пусто. единая картина отсутствовала. ничего не видно, значит, глаза перевязаны, как и конечности вне контроля, сдерживались - в реальности. знакомое ощущение, но... плевать, если честно. меланхолично заглянут внутрь собственных кодов, тут же споткнувшись о мониторинг со стороны, и... хах?

- можешь даже не пытаться идти дальше, саске, - тот самый голос. обито. корень, значит? какая ирония. только память на месте, почему не стерли? не вся, но себя и своё прошлое осознавал полностью. они работали иначе. однако, ничего не говорил, продолжая молча пропускать собственные коды. в который раз... видоизмененные. кажется, вставленные заплатки перекрывали огромные разрывы и утерянные базы. собран по крупицам. словно бы оно саске нужно. меланхолия, пустота, сухая констатация ничего не значивших и никуда не ведших фактов. - тебя было слишком сложно собрать по частям, и чтобы выследить тоже попотеть пришлось, знаешь ли. так что прости, ничего личного, - да, как же, знал учиха этого ублюдка. косил под идиота, а сам... впрочем, не плевать ли? - сам понимаешь, что иначе тебя держать небезопасно. так себе история с корнем, в курсе же, сколько проблем нам доставил, а, ярэ-ярэ...

- зачем? - бесцветно отрезал, когда снова и снова последовали слова. интонация по ту сторону изменилось. - мы были нужны вам мертвыми. но я всё ещё здесь. снова.

- о, саске, не торопись. и слушай. мне предстоит многое тебе рассказать. [...]

и обито рассказал. не то чтобы правду, не то чтобы важную для саске, но этого хватило для того, чтобы дать ему возможность существовать. никогда более - из любви или ненависти, как прежде, никогда - не ради планки и персонального бога, но... потому что память учиха? потому что всё не должно быть задаром, потому что корень, дикий в своих методах и институционализме, по итогу существовал не просто так, имея свою цель и, так или иначе, поддерживая мир? саске это не слишком волновало - ни прежде, ни сейчас, однако частично перепрошитый, частично утраченный код, как и абсолютное ничто, нуждавшееся в заполнении хоть чем-то - на том и сошёлся. в конце-то концов, он был оружием. всегда, хах? миру нужно оружие. в конце-то концов, саске повезло: корню оказалось не под силу прошить его, стерев, как прежде. слишком много правок и модификаций пережил, слишком много оригинальны данных утрачено, слишком много структур порождено и замещено вирусом орочимару, адаптировавшемуся и преобразовавшемуся внутри тела - их традиционной корневой перепрошивки учиха бы просто не пережил, в то время как экземпляром являлся более чем ценным; теперь, когда итачи более не существовало, и подавно. а работа для такого как он найдётся всегда: по обе стороны мира.

кажется, что этот год длился целую вечность. или наоборот - пролетел одним днём. учиха пережил множество тренировок, обновлений и видоизменений, не слишком осознавая себя в этом. не слишком желая и не слишком имея возможность: вечный баланс между заданиями и нахождением под ни то вирусом, ни то химией, что позволяла пичкать себя больше, выжимать из себя больше, а лишним - словно оно в нём имелось - задаваться меньше. саске не чувствовал себя счастливым, не чувствовал себя на своём месте, вообще едва ли чувствовал, однако точно ощущал, что становился ещё сильнее, что в сомнительных занятиях получал ещё больше возможностей; привычный для него паттерн, даже если теперь не было того, для кого стоило прыгать ввысь. просто так. итачи некоторой частью оставался в нём, будучи поглощенным, а стать слабым - это не то, что оценил бы старший, всегда будучи самым сильным, поплатившимся за это всем. саске повторял. а ещё часть его, учиха саске, имелась в нём почти живая - в его сети, но за пределами этого тела. там же, где заключалось что-то ещё; очень важное. что, казалось, нет, точно, юноша отрубил. потому что уже попрощался. потому что вернулся к тому, с чего начал, узнав мир чуть шире своей правды да глубже в том дерьме, что прежде не замечал - какое ему дело было [оставалось]. в конце-то концов, между состояниями "миссия" и "химия-вирусы-сила" времени на то, чтобы чувствовать хоть что-то, не оставалось. для всего остального имелся хилый отпечаток итачи в собственной памяти, как и несколько искусственных замешенных пластов... ни о чём. а если тебе что-то не нравится, если чего-то не хватает, то просто создай свою собственную виртуальность, навести чужую или ворвись туда, куда не звали, оказавшись в совершенно незнакомом мире, с которым непременно предстояло справиться. ну дурно, а? для остального просто выйди на улицу, там нынче какие угодно услуги предлагали, для пустых и мёртвых внутри в любой из степеней.

про акацки саске знал. потому что итачи состоял в них. потому что собирал информацию о брате; тогда, теперь, всегда. корень также знал по акацки. о них, если честно, хотя бы по слухам мало кто не знал. учиха же... что же, его "некоторые знания" расширились благодаря обито, поскольку следующей миссией стали именно эти отпетые гении своего дела. другой-учиха сказал, что группировка крайне опасна, однако бывала прежде - в основном, всегда, так или иначе - полезна, сама того не зная: их методы радикальны, позиция в корню неверна, репутация отвратительна, влияние на общественное спокойствие и подавно, тем не менее, нестандартными путями они временами приносили прок, скорее будучи полезными, нежели наоборот. в той степени, чтобы корень не давил на их существование. теперь, однако же, что-то поменялось. саске не вдавался в подробности и попросил ограничить информацию, просто выдав ему цель. плевать он на них всех хотел; как они все наплевали на него, на итачи. 

"у него тоже риннеган, саске. два риннегана, потому никто не способен добраться до пейна. кроме тебя: твой риннеган естественнее в твоей генетике, а ещё у тебя есть шаринган. вот папка, вот то, на что он способен. твоя следующая цель, саске - это пейн. вне его нас интересует каждый член акацки. более других - хидан и кисаме", - про хидан слышал, тварь живучая и вирусная. кисаме... бывший напарник итачи? оказался бы полезен, учиха неизменно не хватало информации. принято. - "и, саске... у них с недавних пор усиленная охранная система. прими тройню дозу, модификация конечности ждет тебя завтра. не то чтобы я считал, что пейн размажет тебя с лёгкостью... а, впрочем", - дальше учиха не дослушал. плевать он хотел.

---

Deshi Basara - Hans Zimmer
Мужчина в тёмном длинном плаще-пончо с капюшоном бесшумно передвигался по ночной пустыне, ветряной и на удивление холодной. То здесь, то там виднелись занесенные здания. Ни то что-то на мотив древних строений Бангладеша, ни то занесенные южно-азиатские постройки, будь то монастыри или пагоды... тихо. Слишком тихо. Никого лишнего. Вернее, вообще никого: ничего удивительно, в такие места даже особенно изощренные самоубийцы залезть неспособны.

Саске пошевелил рукой, глянув на неё: пальцы слушались хорошо, имплантация прошла успешно, хоть Учиха и понимал, что ещё долгое время эта чертова жижа будет требовать от него потреблять всё больше. Итачи сгорел от чего-то подобного? Что же, ему повезло. У Саске так быстро не получится, да и не погорит вовсе: у него есть риннеган, он нужен живым, а ещё система не искривлена до той степени, как была у... он прищурился, продолжая сканировать окружение и использовать все свои рецепторы. Его преследовало странное ощущение. Знакомое присутствие, фантомное, призрачное, такое... да, странное. А ещё Пейн. Саске знал, точно чувствовал его след, свежий. Правка риннегана, сокрытие планетарного под песочным погребением - это то, на что тот способен. Один из Пейнов. Он нивелировал чужие прикрытия, при нём не выстроить собственную реальность и не перенести в неё. Однако кое-что про стратегию боя знал и...

Шесть.

Резко отпрыгнув в сторону, телепортировался с чёрно-фиолетовым едва уловимым хлопком, оказавшись у одной из песочных дюн, откуда в него и прилетел нейронный взрывной заряд. Не так просто. Больше нет. Саске вырос, а ещё потерял всякий страх. Танец на лезвии - это единственная форма адреналина, что щекотала его, заставляя зрачки расширяться похлеще, чем от той дряни, что из года в год менялась составом, но неизменно оставалась в крови.

Громкая, шумная, но не яркая - помимо вспышек, тонувших в песке - схватка, однако Саске справился.

Первое.
Ещё пять.

Настроившись на останки униженного тела, Саске рукой в перчатке запустил в него пальцы, считывая ими и обоими газами. Понятно. След есть, коннект есть, данные собраны, сетку поня... что за знакомая чёрная подкорка, знакомая и... Саске сильнее сжал пальцы, от чего остатки тела хрустнули и рассыпались. А? Чёрт. Ладно. Ещё пять.

Три прочих - здесь. Саске [не на раз-два, подустав] справится с ними, после третьего тела введя себе какое-то вещество, дабы не блюрило, а лёгкие функционировали как следует. Не чёрная, но тёмно-синяя светящаяся жижа, дающая обострение и полное освобождение о не-процесса; словно мертв, совсем, и есть лишь твое дело и адреналин. И видение всего этого мира как на ладони.

Осталось всего два, и Учиха точно знал, где... что? Куда?
Чёрта... Какого...
След исчез, заменившись чем-то другим. Чёрное, ползучее, очень широкое, подобное паутине. Песок осыпался, почернел, иссох, а потом... что? Все те здания, что были погребены,  оказались на поверхности, а то время как ночь откатилась до ранней стадии восхода. Запахло сакурой и... чёртовы красные цветы, лепестки периодически летели то здесь, то там, правда, рассыпаясь в черный пепел; ни один из них Саске так и не коснулся, словно бы уничтожаясь неким барьером. Оно и понятно: не допустит к себе вражеское.

"Усиленная охранная система, значит? Понятно.
Интересно."

Значит, если верить собственным ощущениям, опыту, информации и результатам сканирования, Учиха критически близко подошёл к основным телам Пейна, наиболее близким к центровой системе, и его перекинуло на тот самый охранный уровень. На то самое усиление, отдававшее чем-то... Он прищурился. Здесь был кто-то ещё. Незнакомый. Судя по странной густой наполненности - Кисаме?

Учиха осмотрелся, двинувшись на вымощенную площадку: ни то поле боя, ни то шахматную доску, ни то когда-то террасу. Кажется, здесь.

"Каждый из них уникален, Саске. Нужен нам живым, с читаемым корнем". Этот был с Итачи. Значит, силён. Очень. Вероятно, не основное тело Пейна, над которым Саске повозится, но всё же. Впрочем, если Пейн так силен, то зачем совершать эту... подмену? Призыв? Перетасовку?

Саске устроил руку на клинке под своим тёмным плащом-пончо, хмыкнул. Странное ощущение чего-то, что имелось внутри него где-то глубоко, но при этом буквально наполняло это место - сбивало, что раздражало. Позже разберется. Шаринган активирован до мангекё. После будет мутить, но Саске плевать; забудется. Он хотел этого боя - как понимание Итачи; он хотел поскорее добить это задание, а потом разобраться, что сбило его с основного курса. И вернуться к нему. Высокие - высочайшие - планки - это ему по вкусу. Вероятно, единственное, что по вкусу. Теперь.

"Погнали".

Со сном у Ноктиса всегда водилась странная, но всё-таки дружба: он спал много, часто, потому наверное и не вышло быть ни шумным младенцем, ни шумным ребенком, пускай он не лишен подвижности и подобия любопытства, что естественно для всяк пришедшего в мир и познающего его. Наверное, Ноктису просто нужен сон [во снах не больно], много и часто, ведь бывало же такое? Вовсе он не ленивый, просто поток его энергии лился ни то сквозь мальчишку, ни то сразу по двум направлениям, ни одно из которых он не в состоянии прекратить. Оттого, бывало, впадал в состояние дрема молча, мирно и без шума, после просыпаясь аналогичным образом. Иногда трудно было уловить разницу между бытием во сне и вне его, ведь ты всё равно есть, какая тогда разница в самом деле, но в его случае оно и к лучшему. Уж точно было. До недавнего времени.

После того нападения, что — поговаривали, временно — лишило ребёнка возможности полноценно передвигаться, сны перестали быть бесформенными, ни о чем, как положено детям. Даже если Ноктис с самого начала не был лёгким, все же, природа не смогла лишить его достаточной доли нормального. Пока в голове не поселился тот страшный, ужасный образ напавшего на него существа. Принесшего не только и не сколько боль, не только инвалидную коляску и физические лишения, но и кошмары. Теперь Нокт засыпал чаще, словно бы привыкнув, что там проще и понятнее, вот только нередко с того момента выходило наоборот — те глаза, кошмары, мириады подобных существ, а он... а что мог он? Желать проснуться, иногда с успехом делая это, а временами просто звать отца, чтобы тот своей сильной рукой с мечами развеял их подобно божеству или стене; его свет в ночи, дабы вернуться в иную ночь, из беспокойной в спокойную. Так Ноктису привычно, понятно и просто. А когда не выходило зацепиться за сильный образ отца, к нему являлась мать. Вообще-то, её ребёнок едва ли помнил, она в реальности не успела задержаться надолго, но в ином состоянии ласкала сына, кажется, даже иногда сидела у его кровати — Ноктис не знал насколько верил, что матери в самом деле не было, ведь ощущал её рядом. Снова: особенно с той самой ночи, пускай ночью она и являлась лишь условно, вообще-то будучи круглосуточной. Для света имелось электричество и кристалл, а ещё камины и огонь. В Люцисе все уважали чёрный, если кому-то не удалось его полюбить, слившись с ним. В мирном и процветающем Люцисе, или по крайней мере той его части, что занимала Инсомния.

Ноктис читал одну из подаренных ему давно книг, устроившись в инвалидном кресле. Он вообще-то способен перебираться на кровать самостоятельно, и даже несколько шагов — это ему под силу, прежде чем ноги подкашивались и в одной из них контроль терялся практически полностью. Однако, как и говорили врачи, не перетруждался; отец был грустный, а Королю не положено отвлекаться на грусть — на нём слишком большая ответственность. Потому врачей Ноктис слушал. В конце-то концов, ему и самому было немного грустно.

— А? — не сказать, что сон как рукой сняло, но голоса, особенно из-за спины, мальчик не ожидал, потому тут же проснулся [насколько мог] и оглянулся на его источник. Незнакомый, кажется. Точно не в замке. Точно не... да точно не, да. — Как вы сюда попали? — из естественного любопытства. Их замок окружен забором под напряжением и охраной, а если кого-то желали видеть, то предупреждали об этом. Во внешний мир Нокта выпускать не любили, он и сам не слишком тянулся, чтобы не создавать проблем, а о визите его не предупреждали.

— К-к... ак? — глаза раскрылись широко, удивлённо и не слишком понимающе, в то время как прикосновение по голове заставило проснуться со всем, немного уклонив голову [уже поздно, впрочем] да ошарашенно и с неизменным непониманием уставиться на незнакомца... представившегося незнакомца.

"Дедушка?" — серые в силу сонливости и обезвоживания глаза, обычно теряющиеся в оттенках сине-голубого с неравной долей темноты и, совсем редко, алой ярости, вмиг наполнились синевой, потому что ничего непонятно, очень странно, но интригующе. Опасно или нет — этого Нокт не знал, но ведь в замке не мог оказаться никто посторонний, а значит всё в порядке. Наверное. Он же ребёнок, чёрт подери, а! Только имени такого не помнил ни у одного из дедушек... В его семье никто не доживал до дедушек, долго вообще не жили; и этот факт пока не вызывал у юного ума ни вопросов, ни интереса — просто факт, пока не тяжелый и не обременительный. Мальчишка обычно думал о другом, хоть всё о таком же непонятном.

Очень неловкое поведение. Как тут не тушеваться.

— А? Чт... я не... — откровенно растерялся мальчик, в принципе будучи застенчивым, особенно с новыми или незнакомыми людьми, однако резко двинувшаяся коляска вынудила его поднять лицо, обернув голову на этого Ардина, а руками механически вцепиться в кресло, совсем скоро отведя взгляд от этого человека куда-то перед собой.

Это странно, но вся необычность перехода, туман, темнота — это вовсе не казалось Нокту неестественным. Не потому, что они жили в темноте, но потому, что подобные — отличные, но похожие — переходы случались с ним и прежде. Непроизвольно, во снах или фантазиях, но мальчишка не боялся. Не сознательно, по крайней мере. Если чего и стоило бояться, то это появления... тех. Демонов, чудовищ, что могли скрываться во тьме, а могли вылезли из самых неожиданных мест. Ноктис боялся их, мог бояться за отца, а ещё мог бояться, когда отец не приходил. Боялся по-простому и по-детски, при этом прекрасно зная — не по-детски — что принцу необходимо быть сильным. А осматриваться по сторонам, ни то с опаской, ни то любопытством, ни то сомнением — это пожалуйста. Он уже точно не сонный.

О том, как ощущался "дедушка", будет смысл поговорить после; позже. Дети ведь глупые, даже если наследные принцы, не принадлежащие самой жизни с момента рождения. Не так ли?

Память – хищная птица, выклевывающая печень прикованному к скале. Она нападает каждый день, каждый раз в одно время – в сереющие сумерки, когда солнце целует горизонт, прячется за ним, оставляя людей стыдливо жаться к кострам – к спасительному огню. К карающему огню. Память клюет больно – рвется плоть под загнутым клювом, хлещет кровь на гречишный мед перьев. Хочется забыть, да никак не можется.

  Кагыр смотрит в огонь – в каждом камине, в каждом факеле, в каждой маленькой лучине для него полыхает Цинтра. Он вдыхает сизый дым костерка, а чувствует удушающую копоть, черную гарь, тлеющую плоть. Страшно быть близко к открытому пламени – в памяти оно жадно жрет дерево, лижет камень, кусает нещадно плоть. Не ласкает. Хлещет по щекам сухой, царапучей ладонью, и влажная кожа под шлемом разгорается стыдливым следом наказания. В треске поленьев ему слышатся крики и крики, и крики… И бешеный стук копыт. И хрип лошадей. И гул вышедшего из-под контроля огня.

  Он – черная-черная птица. Его крылья дрожат на ветру, блестят в рыжих всполохах. Его оперенье залито кровью – сковано буреющей, чернеющей ссохшейся коркой, слиплось намертво, не вымыть никогда до конца из него следы чужих смертей. Он летит сквозь битву, сквозь огонь, летит вперед, пробивая путь грудью. Он несет в когтях добычу. Несет серебристую ласточку, покрытую копотью, болью, кровью…

  Княжна Цирилла.

  Кагыру хочется спрятать лицо в плен крылатого шлема, обезличить себя, окошмарить себя – быть чьим-то немым холодным страхом проще, чем быть живым человеком. Хочется срастись плотью с вороненой сталью доспехов – не дать пробиться сквозь них чувствам, памяти, желаниям. Умелый воин, сильный рыцарь, слабый человек. Он взмахивает мечом – за ртутным отблеском клинка тянутся его страхи, ночные кошмары, жадные желания. Он прячет сталь в ножнах – густеет липкий холодный туман переживаний, сильнее становятся ночные кошмары.

  Цирилла.

  Лучше бы снились одни кошмары, лучше бы в памяти всегда исключительно полыхала Цинтра. Цинтра уже далеко, она лижет ночное небо алым заревом, она крадет черноту ночи, дабы оставить ее копотью на камнях. В его руках дрожащая ласточка. Маленькое тоненькое тело переполнено страхом, болью. Серебро оперения, – серебро волос, белизна кожи, – как отмыть его от ужасов умирающей в агонии Цинтры? Кагыр приводит в порядок свою трофейную добычу нещадно. О Боги! Его добыча – дитя, хрупкое, как хрусталь. Дитя, чистое, как алая-алая кровь. Дитя, острое, как Предназначение.

  Цири…

  Черный рыцарь вскакивает с постелей в холодном поту. Мокрые простыни, перьями сыпется  подушка. Предназначение вяжет прочными нитями, паутиной из стали и крови. Предназначение режет до крови, до плоти, до костей. Предназначение вскрывает череп, пронзает мозг раскаленной иглой тревожных снов. Белая-белая, словно призрак, бежит, летит ласточка от черных-черных рук злого рока. Как же много в ней страхов! Кагыр кусает пальцы, сбивает в кровь костяшки о холодные стены – чувство бессилия убивает. Еще сильнее убивает непонимание.

  Ласточка. Серебристое дитя. Становится острее. Злее. Сны с нею режут Кагыра еще больнее, режут по живому – по сердцу, оставляют пылающие следы на нем. Уже не ребенок. Расцветает на бедре красная роза. Распускает страшные влажные лепестки алый шрам на щеке. Белая-белая, словно смерть, уже не убегает – догоняет.

  Он уже не кусает руки, не обдирает их об камень – он стирает их до мозолей, до крови, гонится за ласточкой. Ее не догнать. Даже тогда, когда кажется, что протяни руку и коснешься – меч в быстрой, злой руке обрубает шанс на короткий разговор. В темноте, в беспамятстве расплывается жабья улыбка Лео Боннарта, растекается белыми чернилами образ княжны.

  Кагыр смотрит в огонь – Цинтра уже догорела. Догорел и он сам. Обуглились черные перья на шлеме, стали еще чернее вороные доспехи. Рыцарю страшно трогать свои раны, страшно закрывать глаза в ночи – боится осыпаться золой, пеплом, боится разлететься по ветру, по миру. Боится всю жизнь догонять призрак, к которому словно пса цепью привязало злое, насмешливое Предназначение.

  Синие глаза слезятся. От дыма, от жара, от света костра. От неверия в то, что он видит. Желанный и недостижимый образ перед глазами – морок, который сдует дыханием северного ветра.

  — Здравствуй, Цири, — приветствие само вываливается из пересохшего рта, потрескавшихся губ, он здоровался с ней каждую ночь в своих снах, он прощался с ней каждое утро в момент пробуждения. Приветствие падает тяжело, прямо под ноги ласточке, катится эхом в звонкой лесной тишине. Приветствию вторит треск костра. Снова в нем горит Цинтра.

Картинки воспоминаний лопаются перед глазами как мыльные пузыри — и ничего не оставляют после. Цири загребает их руками, но ловит одну пустоту. Ничто здесь ей не подчиняется. Люди, которые давно умерли, приходят сами, тянут тощие руки, хватают за запястья — так крепко, что хочется закричать. Цири прогрызает наволочку, пачкает слюной краешек подушки; одеяло хлипкое, рваное, тесно зажато между бёдрами. Подушку хочется обнимать, а получается только отбрасывать — нежность Цири обрубает на корню, состояние комфорта кажется ей опасным. Сон (здоровый, хищный) приходит в комнату и садится рядом, гладит по волосам — вплетает в пепел естественную седину, но она почти незаметна. Серый Цири носит в себе с рождения; серый, зелёный и чёрный — каждому хватает места, они делят её точно на три куска.

и в принципе оставили нас так сказали разбирайтесь как хотите

Первый раз Цири видит рыцаря в шлеме с чёрными птичьими крыльями в далёком детстве; она смотрит как огонь, отбирающий жизнь у Цинтры, целует его в бледные губы, гладит по тёмным, виднеющимся из-под забрала волосам. Лицо — юношеское, худое и испуганное, запоминается так же остро как и всё остальное, — когда Цири рассеивает кошмар клинком и оказывается не в силах добить.
Смогла бы сейчас? Да. Только нет больше необходимости.
Образ рыцаря распадается и смазывается, но не уходит; только всё в нём теперь спутанное — смерть в серебристых зрачках, а иногда он совсем без шлема и Цири пытается читать по губам. Как его звали?
Ты убийца шепчет ей безымянный рыцарь и сон, сидящий на самом краю кровати, сдавливает Цири в объятиях. Она трепыхается, ворочается, вздрагивает, словно ищет что-то меж простыней.
Не находит, конечно. Лошадиный гомон, перестук копыт и недовольное, усталое фырканье — всё уносится прочь с рассветом, Цири остаётся совсем одна. Без одеяла, подушки, со свинцовой усталостью в теле и глухой болью в веках. Кто-то натолкал в глаза песка, красное на зелёном — некрасиво. Цири не смотрит на себя в мутные, крестьянские зеркала. Тошно смотреть.

Она вспоминает имя уже у костра, в глухом лесу — рукам жарко, а остальному телу холодно; Цири заворачивается в плащ, отодвигается подальше от языков пламени. Кагыр вертит она на языке — из уст вырывается только глухое сипение. В последний раз Цири разговаривала с кметом, снимала комнату; это было неделю назад. Уехала она тогда без предупреждения, деньги рассыпала по деревянной столешнице. Медные монеты, крохотные, почти ничего не стоящие в этом мире; такими закрывали глаза трупам и небрежно бросали нищим в глиняные миски, как подаяние.
Сон в этот раз приходит неожиданно, подкрадывается с далёкой опушки и не издаёт ни шороха, ступая по свежеопавшим листьям, не попадает ногой ни в единую лисью нору. Во сне Цири бежит — сперва от кого-то, а позже следом. Во сне у неё у самой есть красивый шлем. Доспехи обнимают тело как вторая кожа — чёрные, похожие на беззвездную ночь в новолуние; все прячутся по домам, шикают на детей. Цири проезжает города и деревни, ищет кого-то глазами.
Выходи смеётся над ней Предназначение. Игриво улыбается мальчик, имя которого она снова забыла. Выходи, догоняй, всадница. У тебя глаза как звёздочки.
Когда-то Цири говорили об этом единороги — память подковыривает нужные фрагменты и вытаскивает их на поверхность. Все, кроме имени.

Перемещается Цири с рассветом.

вот вам четыре способа питаться сырым горячим жареным живым

Каждый раз по миру словно проходит дрожь — тонкая, едва различимая; Спираль вздрагивает, пропуская беглянку, и Цири жадно втягивает носом воздух. Хочется припасть к земле, выпачкать в ней руки. Дома у Цири нет, но родной мир всё ещё пахнет как дом. Когда-то по нему ходила босиком бабушка, именно в нём Геральт впервые поцеловал Йеннифэр, а Цири научилась убивать.

Во всём, что ей дорого, сильнее всего ощущается смерть. Проступают её нечёткие контуры, зеленью и темнотой загораются глаза. Много лет назад Лара Доррен ступила на эти земли, отвернувшись от всего, что раньше казалось важным. Лара проебала всё добровольно, а у Цири всё отобрали. Справедливо будет забрать что-то у Лары, но Цири уже сделала это — забрала ген. Магия проросла в ней, распустилась алыми соцветиями. Магию Цири держала в голове и в руках, целовала в губы, баюкала как ребёнка.
Магия привела Цири сюда.

вот вам десяток способов убиться
и очень много способов убить
и вышли

Пахнет дымом; Цири тянет его носом, чуть приоткрывает губы, словно хочет попробовать и на вкус. Вечерний лес обступает её кругом, смыкается плотным кольцом у запястьев, тащит за собой. Ступает Цири как заворожённая — может и хочет остановиться, но неспособна. Ветви деревьев напоминают птичьи крылья на нильфгаардских шлемах, обнажённых пальцев касаются почти что интимно. Цири неловко без перчаток, неловко в близком присутствии кого-то иного; нужно вспомнить ещё, как говорить, как смотреть, как держать расстояние.
Память услужливо подбрасывает варианты, словно дрова в костёр — но всё не те, путанные и рваные. Смерть дышит ей в ухо и дыхание у неё горячее и сухое, падает тёмной золой под ноги. Цири умеет тихо ходить, и незаметно замирать тоже умеет — в стороне, не заходя в неровную полосу света, отбрасывая кривую, дурацкую тень.
Похожа ли она на дерево? На ночь, пришедшую отогреться? В конце концов, точно должна быть похожа на смерть.

— Кагыр, — тихо шелестит голос, и говорить — это всегда самое сложное. Дыхание сбивается на самом конце слова, проглатывает его, горькое и глухое.
— Здравствуй.

Лес за спиной Цири — стена, лес впереди — ров. Она ютится на краешке, осторожно воздевает руку к костру. Улыбнулась бы, но забыла, как.

что на самом деле привело тебя в dedsec? - гораций был самым здравомыслящим из всех них. задавал нужные вопросы, подчеркивал важные нюансы, беспокоился о деталях. маркусу нравилось считать себя одним из тех, про кого говорят "жил быстро, умер молодым". но умер у них пока только гораций, да и жил он, в общем, не очень быстро - и это, блядь, заставляло маркуса скрипеть зубами. в основном, конечно, от чувства вины. в сухом остатке - от злости и тупости произошедшего. об этом, наверное, стоило нормально поговорить. как-нибудь. с кем-нибудь. каждый раз попытки в такое, разумеется, заканчивались дебильными шутками, мемами, пьяными идиотскими поступками. кодов рефлексии в dedsec никто не писал - все держались на скриптах юношеского максимализма, тупорылого оптимизма и адреналиновой зависимости.

ситара говорит ему что-то про самовыражение, про революцию, и она больна своими идеями, как больны ими люди, убежденные в том, что умирают за правду. что на самом деле привело тебя в dedsec? - гораций больше не спрашивает, гораций уже, в общем, просто не в той кондиции, чтобы беспокоиться о нюансах. но маркус все еще здесь, и он задает этот вопрос себе сам. ответа на него, разумеется, не находит.

это, на самом деле, было проще, чем ему бы хотелось думать. убери пару-тройку стильных, но бесполезных баннеров с интерфейса, сократи вдвое код, вырезав из него выебоны, перестань изводить тонну бумаги на граффити и ограничься одним несчастным баллончиком краски, вместо 3D-печати используй натуралку, прежде, чем бороться с системой - попробуй ее для начала понять. ренч ловит удары ебальником, ренч кусает губы, ренч тихонечко стонет, стараясь не зареветь. ренч без маски, которому в лицо пихают подошвы ботинок псы фбр - вот, что они получают на выходе. и смотреть на это, разумеется, очень больно. маркус скрипит зубами, бьет себя по щекам. потом выходит к ребятам в dedsec и оптимистично отхаркивает что-то про то, что у них все схвачено. ловит ошарашенные взгляды, застревающие в чужих глотках возражения, подмигивает:

watch me, fellas :^)   15:32

wait                                                15:32

wHAT                                              15:32

маркус в этой сказке блядский герой, о котором мир никогда не просил. он все разрулит. что ему эта ваша система, если у него такой большой член и проебанная в нулину связь с реальностью. это просто: рисковать всем легче легкого, когда у тебя нихуя нет. так все же - что привело тебя в dedsec, а?

ему бы хотелось выглядеть крутым и ярким. чтобы смотрели и лайки ставили. чтобы рвало комменты, репосты ебошило и счетчик подписчиков пробивал лимит. он, в общем, именно в этом и преуспел. когда красиво трахнул московского гамбита, когда флексанул перед штабом фбр, когда обоссал сервера ctOS - когда сделал кучу других идиотских вещей, не думая о последствиях. когда, в конце концов, не смог спасти горация. и когда - браво, долбоеб! - спас ренча. все это было красиво. размашисто. говорило о себе. самоцель выебнуться - достигнута. система между тем вальяжно растягивается на кожаном диване и закуривает сигару стоимостью с бюджет всех противоборствующих ей вместе взятых. ренч расставляет жучки в квартире лучшего друга и читает все его переписки. маркус смывает с лица клоунский грим. фбр аплодирует.

- ну ты и крыса, - можно было бы, конечно, не выбивать дверь с ноги, - что, продал жопу этим уебкам, да? - можно было бы думать башкой прежде, чем доставать ствол и целиться в лучшего друга, - и нас тоже? два по цене одного, так что ли? - можно было бы, в общем, в качестве разнообразия хоть немного одуплять реальность, в которой существуешь, - мать твою! - но маркус уже давно даже себя самого не чувствует, - я же тебе, сука, верил.