Колыбель матери была преисполнена чудодейственным спокойствием. Поверхность тёмных вод была абсолютно недвижима; воздух стоял непоколебимым душным, влажным маревом — вдыхаешь и мгновением позже на стенках лёгких образуется мокрота, отхаркиваясь белыми сгустками. Не дышать не получается. Будто намеренно толчками чужих пальцев заталкивают, проталкивают через глотку, железными крючьями тянут через нос. Колыбель матери — чёрная утроба с тонкой плёнкой воды у самых кончиков ногтей на ногах. Бесконечное, тёмное ничто, смотрящее на тебя сотнями тысяч колючих глаз. Страшно? Нет. Тепло, уютно, спокойно. Под присмотром, под надёжной защитой.
Кромка воды играет ртутными бликами. Света на самом деле нет, но глаза видят — всматриваются вдаль, отличают, где ничто переходит в воду — едва различимая серебристая ниточка; сколько к ней не приближайся, никогда не дойдёшь. Под стопам всплеск при каждом шаге. Капли ударяются друг о друга, сливаются и вновь становятся единым целым. Тонкий звук, и ещё — собственное размеренное дыхание. Два звука раздаются не снаружи, а внутри головы, давят изнутри ватой, пытаются лопнуть костяной шарик, как арбуз. Не больно. Всё равно в колыбели нет никаких физических откликов.
— Где же ты, мой дорогой? Was hat mich verlassen?*
Тогда колыбель ли это?
В то же мгновение рождения вопроса в распираемой звуками голове, в абсолютной чёрной пустоте неуловимо начинает меняться. Гибкие блестящие длинные-длинные пальцы со всей нежностью обхватывают лодыжки обеих ног, обводя полукругом выпирающую латеральную. Каждое прикосновение рождает неверие; сомнение ростком бамбука прорастает через каждую клетку, находя наконец путь на свободу. Пальцы тянут вниз, оплетают по бёдрам выше и мягко, настойчиво за ладони просят остаться ещё немного. Навсегда. Запястья утягивает вниз, к спокойной поверхности воды. Осознание вместо страха. Смирение вместо попытки борьбы. Пока влажность не коснулась затылка: вплела свои пальцы в спутанные пряди чернильных волос, сгребая ладонью в кулак — назад, где осталась мать; шея, затылок, лоб — прижимает к своей груди почему-то с головы и оставляет вздымающуюся всё чаще и чаще грудь снаружи.
— Ты так и останешься здесь? Vermisst du mich überhaupt nicht?**
Сожаление? Разочарование? Грусть? Такая тоска, моя дорогая, не грусти. Молю тебя.
За плечи. Предплечья. Запястья. Пальцы. Туловище. Бёдра. Колени. Стопы. На гладкой лакированной поверхности бледное лицо. Глубокие синие глаза смотрят с насмешкой. Почти страшно, но недостаточно, чтобы остаться в удушающей чистоте спокойствия.

Адам открывает рот в беззвучном крике; звук голоса в голове, разрывая барабанные перепонки будто бы. Ноги путаются в мягкой, тонкой простыне, пропитавшейся испариной. Как утопающий, добирается до края широкой кровати, и безвольным мешком мяса и костей сваливается на пол ничком. Сознание проясняется — его хватает: немного опереться на локоть, дрожащими холодной судорогой пальцами другой руки убрать свалявшиеся длинные пряди волос с лица. Тошнота горькой волной поднимается по пищеводу, неумолимая по двенадцатибальной шкале. Панические сглатывания не помогают. Его рвёт чёрной вязкой жижей, ниточками желчи остающейся на зубах, языке, губах. Будто тяжело зависимый в запое ладонью размазывает по нижней части лица остатки и тянет сладкий, гниющий запах носом, что гончая, почуявшая скорую смерть.
Среди мягкого ворса персидского ковра белеют две таблетки профилактического снотворного; строго по врачебному рецепту, ни на миллиграмм больше положенного.
На ещё дрожащих руках Адам отрывается рывком от пола, вскидывает тело в вертикальное положение: сначала на колени, потом — на ноги. Пошатываясь, цепляясь за декоративные столики, Адам скрывается в ванной комнате. В тоже время на прикроватной тумбочке среди вороха блистеров и листов заметок тонким, витиеватым почерком надрывается соловьем мелодия будильника на телефоне. Он не слышит за шумом воды звук, но среди прозрачных стен напевает легкомысленную джазовую песенку о долгой дороге одного мальчугана из Массачусетса.
Через сорок минут Крип гладко выбрит, избегая ухоженный усов и бородки; влажные волосы не спутаны в засаленные колтуны. Ещё двадцать минут он тратит на то, чтобы подобрать костюм. Внутри восхитительно ликование перебирает со всем трепетом струны его заполошно бьющегося сердца. Кажется хорошее настроение маленького мальчика, который вот-вот получит долгожданный подарок на Рождество. Смотрит в окно, наблюдает какое-то время за кружащимися снежинками. Холод, опять этот холод. Но ничто не может расстроить музыкально звучащие струны в до мажоре.
Бумаги Адам смахивает на кровать, морщась от вновь учинённого им же бардака, и подхватывает во внутренний карман пиджака телефон. Проходится по идеально чистому ковру, задумчиво хмурится и вскидывает руку — чуть не забыл упакованный в нежно-серебристую упаковку с вензелями по краям небольшую коробочку. Без банта. Бант — это пошло.
С его стороны так нагло заявиться без приглашение. В качестве извинения — букет свежих белых лилий. На них ещё остатки снега, ведь Адам попросил не заворачивать их в этот раз в коричневую упаковку. Разве только для удобства стебли — те всё равно помнутся по дороге. Крип, несмотря на беспардонность своего появления, ощущает себя радостным гостем, несущим благую весть в радушно распахнутые двери. Нужно только знать, куда стучать, и тебе всегда откроют.
Снег тает на белоснежных мясистых листьях. Запах становится только сильнее и дурманит голову, пока Адам в ожидании замирает, прикусив до металлического привкуса изнутри щёку.
Проём двери озарён тёплым рождественским светом. Обонянию кажется аромат имбирных пряников со сладкой ванильной добавкой и черничный запах красного вина.
— Добрый вечер, мой дорогая. Надеюсь, ты скучала.
Она так и застывает в, как всегда — как он помнил, — роскошном платье на острых разворотах плеч. Её прекрасные пепельные волосы касаются идеальной кожи. Адам впервые не может подобрать достойной мягкой насмешки, застывая нелепо на пороге с болящими от усмешки лицевыми мышцами. Как он отвык улыбаться её личной.
— Нет, нет.
Его восхитительная немка отступает назад. На лице кошмарное смешение эмоций, украшающих её бесподобно, феноменально. Сердце в груди ноет, тянет на дно застарелой пятилетней болью. Крип готов пасть на колени — ослабевшие ноги его предают. Ты так бледна, моя милая, это ранит мне сердце.
— Тебя больше нет.
В глубине квартиры раздаётся звук бьющегося фарфора и вслед за этим звучное ругательство незнакомым женским голосом.

*"На что ты меня покинул?"
**"Не уж-то не скучаешь по мне?"